Любарский Семён Волькович

Дата рождения: 21.03.1935

Место проживания во время войны: г. Самарканд Узбекской ССР

Воспоминания военных лет

В 1941 году, когда началась Великая Отечественная война, мне было 6 лет. Жил я тогда с родителями, тётей и бабушкой на Украине, в городе Кременчуге.  Родители работали, а я ходил в детский сад. Вначале все думали, что война  скоро кончится, и наша жизнь продолжалась, как обычно. Но фронт быстро приближался. До нас уже долетали вражеские самолеты, и по ночам часто объявляли воздушную тревогу. У нас был большой двор, посреди него жильцы вырыли длинную глубокую яму (это называлось «щель»), перекрыли досками, засыпали землей и забросали ветками. Сюда мы прятались во время бомбёжек. К нашему счастью, бомбы падали далеко. Тем временем наши войска продолжали отступать. Отца призвали, а тётю (она была партийная) послали вместе с другими коммунистами и комсомольцами рыть окопы на подступах к городу.

В городе началась плановая эвакуация, предприятия и организации вместе с семьями работников отправляли поездами на восток. Нам тоже предлагали уехать, но мы не могли, потому что ждали возвращения тёти.

Наш город стоял на реке Днепр, через реку был проложен большой железнодорожный мост. Вдруг разнесся слух, что немцы уже подошли к Днепру, и наши собираются взорвать мост, чтобы помешать им переправиться. Началась паника. Все, кто остался в городе, бросились бежать в противоположную от моста сторону - на вокзал, в надежде, что застанут там какой-нибудь поезд. Побежали и мы с мамой и бабушкой. Мама заранее приготовила два больших мешка с самыми необходимыми вещами и пришила к ним лямки, чтобы удобнее было нести. Один мешок взвалила на спину себе, другой – бабушке, одной рукой схватила мою руку, другой рукой поддерживала бабушку, потому что у нее было больное сердце, и она не могла быстро идти.

Был конец июля или начало августа. Жара. Мы бежали по улицам, а над нами летали самолеты, раздавались пулеметные очереди. Вокруг падали люди. До вокзала уже было близко, как вдруг бабушке стало плохо, она упала, лицо у нее как-то страшно перекосилось. Мы испугались. Мама кое-как привела бабушку в чувство, мы двинулись дальше. Естественно, мешок, который несла бабушка, пришлось бросить. Как потом выяснилось, в нем были документы, фотографии, что-то еще ценное. Забегая вперед, скажу, что маме потом пришлось, чтобы получить новый паспорт, пройти специальную врачебную комиссию, которая определяла возраст по зубам, волосам и другим признакам. Довольно унизительная процедура.

Когда мы добрались до вокзала, там стоял товарный поезд. В вагонах уже было много людей, другие старались туда попасть. Дверь была очень высоко, и нам ни за что не удалось бы залезть. К счастью, около вагона стояли какие-то солдаты (тогда говорили «красноармейцы»), они схватили нас и буквально забросили в вагон. Почти сразу поезд тронулся, и в это же самое время вражеский самолет сбросил на поезд бомбу. Раздался страшный взрыв. Мы сидели ни живы, ни мертвы, но получилось так, что первые несколько вагонов поезда уцелели, в том числе и наш вагон. Больше нас не бомбили. Был уже поздний вечер, когда мы приехали на станцию Полтава (конечно, я этого не мог знать, мне это потом рассказала мама). Нас высадили из поезда и привели в какой-то сарай, где уже сидели люди. В этом сарае мы провели ночь. Наутро нам сказали, что здесь оставаться нельзя, и нас отправят дальше. И тут произошло чудо. Вернее, сразу два. Во-первых, нас каким-то непостижимым образом нашла тётя. Она тоже бежала от немцев. Для нас это было большой радостью, мы на это даже не могли надеяться. Во-вторых – еще большее чудо! - к нам в сарай забегает мой папа. Как сейчас вижу его – в шинели, на ногах ботинки с обмотками (это была такая солдатская обувь), в руках винтовка с длинным-длинным штыком. Он обнял нас с мамой и сказал, что задерживаться не может, потому что их отряд уходит. Это была наша последняя встреча с отцом. Больше я его никогда не видел. И даже не знаю, когда и где он похоронен.

Нас снова посадили в поезд, и через некоторое время я помню себя уже в каком-то селе (потом я узнал, что это было село Меловатка Воронежской области). Здесь война совсем не чувствовалась. Жили мы в хорошем доме, спали на деревянных лавках. И опять была надежда, что дальше ехать не придется, что фашистов остановят. Для детей всех возрастов организовали что-то вроде дома отдыха или санатория (дело было летом, школы не работали). Кормили нас много и вкусно. Добродушная повариха всем предлагала «насыпать еще борща» (это выражение я с тех пор запомнил). Погода стояла жаркая (был все еще август). Кругом росли огромные подсолнухи. В селе делали подсолнечное масло, и его запах наполнял воздух.

Мама и тётя устроились на работу. И тут я заболел корью. Лежал на лавке, в полумраке (считается, что больным корью свет вреден). Бабушка лущила семечки, складывала зернышки в спичечный коробок и давала мне – это были мои игрушки. Тем временем обстановка на фронте резко ухудшилась, и нас (приезжих) решили срочно эвакуировать. Помню, ночью мы долго тряслись на подводах по плохой дороге, кругом был  лес. Потом оказались в вагоне (опять, конечно, товарном).

На этот раз везли нас долго. Куда – мы не знали. Очень далеко от дома уезжать не хотелось. Но все ближние города уже были переполнены беженцами. На больших станциях наши вагоны запирали снаружи, чтобы мы не вышли самовольно. Так мы ехали больше двух месяцев. Чем и как мы питались, как вообще жили в этом вагоне – я совершенно не помню, и мы впоследствии никогда об этом не говорили. Когда открыли двери вагона и нас пригласили выходить, был уже ноябрь. Нам повезло – нас высадили в узбекском городе Самарканде. Там в это время года еще довольно тепло. Иначе нам пришлось бы тяжко без теплой одежды. Здесь же, на вокзальной площади, стояли арбы (короткие плоские телеги с небольшими бортами), запряженные лошадьми. Нас рассадили по одной - две семьи на каждую арбу и повезли в разные кишлаки (так называются узбекские и таджикские деревни). Нас и еще одну семью увезли километров за 40 от города. Привезли нас на место еще затемно (ночи там длинные). Ничего не чувствуя от усталости, мы улеглись спать. Наутро обнаружилось, что мы находимся в маленькой кибитке с земляным полом, а рядом с ней – кладбище. Да-да, самое настоящее. Только не такое, как у нас. Могилки выглядели как небольшие холмики без памятников и оград, и само кладбище тоже ничем не огорожено. Всё это заросло редкой сухой травой, ни зелени, ни деревьев нет. Метрах в 50 от нашей кибитки стояла вторая такая же. В ней поселили наших соседей с поезда. У них было двое мальчишек моего возраста. Мы принялись обследовать местность и обмениваться немногими услышанными словами на местном языке, совершенно не понимая их значения – словом, развлекались, как могли. Ни людей, ни домов не было видно. Мы находились на пригорке, внизу на некотором отдалении видна была небольшая быстрая речка, на берегу росли трава и деревья. Потом мы увидели, что несколько человек гонят  по берегу стадо. Эта картина мне часто вспоминается. Взрослые между собой удивлялись, что вот уже скоро зима, а все еще тепло. Помню – есть было нечего, мама пекла какие-то лепешки из жмыха. Не знаю, что это такое, только есть их я не мог, хотя был голоден. Мама для меня где-то достала муку из джугары (это такой злак вроде кукурузы, только зерна белые, круглые и растут не початками, а зонтиками).

Долго ли мы там жили – не знаю. Только из этого кишлака мы перебрались в другой - ближе к городу. Туда хотя бы привозили из города хлеб. Нам с бабушкой выдавали по 300 граммов на день. Мама и тетя работали в колхозе, и им полагалось по 500 граммов. Хлеб привозили не каждый день, поэтому мы получали сразу за несколько дней, и я объедался буквально до рвоты, мама никак не могла уговорить меня есть понемножку. Еще давали кислый творог. Поначалу это была вся наша еда. Недалеко от нас был большой колхозный сад, я собирал там абрикосовые косточки, колол их, и мы все ели зёрнышки. Потом в колхозе стали выдавать продукты. Только не было соли. Помню, однажды мы сварили кукурузную кашу, она так аппетитно выглядела, мы вокруг нее стоим, а есть не можем - она совершенно несолёная.

Жили мы у одной таджикской семьи в летней кухне. Такой маленький домик с глиняными стенами и земляным полом. В стене было большое окно. У хозяев двор был огорожен, а наша кухня стояла снаружи, и по ночам вокруг нас бродили шакалы. Это что-то среднее между собакой и волком. Помню ярко освещённый луной двор и морду шакала, заглядывающего к нам в окно… Хозяева относились к нам хорошо, меня иногда приглашали к себе в дом и кормили. Днем я бегал с местными ребятишками и быстро научился разговаривать по-таджикски. Ещё одно яркое воспоминание - когда маму назначили сторожем при колхозном винограднике. Он занимал огромную площадь. Я ходил по нему  в поисках самой большой кисти. Вот уж тогда я наелся винограду на всю жизнь.

Тем временем мне уже шёл девятый год, а в кишлаке, да и во всем районе, не было русской школы. Тётя пошла в город и устроилась на чаеразвесочную фабрику, сняла комнату. Мы переехали в Самарканд. Это было в конце 1943 года. Через некоторое время умерла бабушка. Мама и тётя уходили на работу, а меня запирали одного. Днем мама приносила мне обед из столовой и газету «Комсомольская правда». Читать я немного научился еще в пятилетнем возрасте. Теперь у меня была уйма времени, чтобы  совершенствоваться в этом, тем более, что больше заняться было нечем. Потом тётя стала приносить с фабрики обрезки упаковочной бумаги, у нас были ручка с пером  и чернила. И я стал потихоньку переписывать газету. Сначала получалось очень плохо, но постепенно дело пошло быстрее, и настало время, когда я успевал за день переписать всю газету, от первого до последнего слова. Нетрудно догадаться, что почерк у меня был ужасный. Зато в дальнейшем я никогда не делал ошибок в словах и все диктанты писал на пятерки, хотя не помнил никаких правил.

Так прошла зима. По вечерам меня выпускали немного погулять. Наступила весна. Однажды я наелся в саду у хозяйки зеленых яблок и заболел брюшным тифом. Долго лежал в больнице. Летом меня повели записывать в школу. Мне уже было девять с половиной лет. В школе проверили мои способности к чтению и письму и приняли во второй класс. Первая моя школа была «трёхлетка», т.е. в неё набрали только три класса. Занятия проходили в приспособленном помещении, в каком-то небольшом домике, потому что в здании школы поместили госпиталь для раненых (шёл ещё 1944 год). Наша первая учительница, она же директор школы, участница Гражданской войны (левая кисть у неё была затянута перчаткой) Александра Фёдоровна Ковальская, здесь же и жила. Относилась она к нам с материнской строгостью, в классе мы чувствовали себя, как дома. На большой перемене нам выдавали ломтик чёрного хлеба, посыпанный  сахаром. Это был наш завтрак. Здесь же нас приняли в пионеры. Большой проблемой  было достать красный галстук. Поэтому сначала мы все построились и дали Торжественное обещание, а потом каждый, когда мог, приносил галстук, и вожатая его торжественно надевала. Концы галстука тогда не завязывали узлом, а стягивали специальным зажимом, его тоже родители где-то доставали. (Точнее сказать, не родители, а мамы –очень редко у кого был папа). Забегая вперед, замечу, что второй класс я окончил с Похвальной грамотой. (Сегодня это уникальный документ, датированный маем 1945 года, на двух языках - русском и узбекском, с портретами Ленина и Сталина. Я передал его в дар городскому историко-краеведческому музею). А наша Александра Фёдоровна исхлопотала для меня стипендию ЦК ВЛКСМ – целых 100 рублей, по тем временам это были почти три маминых месячных зарплаты. На эти деньги мы устроили в нашей семье новогодний праздник – купили буханку белого хлеба. По карточкам выдавали только чёрный, а белый можно было купить тайком, у спекулянтов, и стоил он как раз 100 рублей. Кстати, о праздниках. По воскресеньям мы с тётей ходили на рынок, покупали 200 граммов мяса, и из этого мяса мама варила суп. Это тоже был праздник. В остальные дни о мясе не вспоминали.

Следующей весной закончилась война. Можно было возвращаться в Кременчуг. Но стоило ли? Знакомые нам писали, что город разрушен до основания и будет строиться на новом месте. Жить там негде. А здесь у нас была хоть комната в бараке, которую нам дали с фабрики. Родственники наши тоже во время войны разъехались и прижились на новых местах. Тётя моя замуж не вышла (жених ее погиб на фронте). Так мы и жили втроем. Без мужской поддержки двигаться с места не решились. Я окончил школу в Самарканде и поехал поступать в институт в Москву (там у нас были родственники). На работу по распределению направили в Уфу. Женился, родилась дочь. В 1963 году моего однокурсника назначили директором Нефтекамского строящегося мясокомбината, и он пригласил меня к себе главным инженером. Так я с семьей оказался в Нефтекамске. Построив мясокомбинат (который, кстати, сейчас уже не существует), перешел на работу в строительное управление, потом 5 лет проработал в объединении «Искож», а с декабря 1976 года преподаю в нефтяном техникуме (колледже).

В Самарканд мы часто ездили в отпуск, пока были живы мама с тётей. Самарканд считаю своей второй родиной и глубоко благодарен всем тем людям, которые в трудное время приютили нас и спасли от гибели, делились всем, что имели. О годах, прожитых там, о друзьях и одноклассниках у меня остались самые теплые воспоминания. Часто тоскую о жарком самаркандском солнышке, ощущаю на своей коже тот сухой знойный воздух…

Теперь моя родина – Башкирия. Здесь я уже шестьдесят лет. У меня любящая семья, друзья, любимая работа. Жизнь кипит и оставляет мало времени для воспоминаний. Но о том, что довелось пережить в войну, забыть невозможно. Война прошлась по многим судьбам своим железным колесом. У меня война отняла отца, отняла детство. Досталось всем, кто с ней соприкоснулся. Но мы были вместе, и мы выстояли. Жизнь продолжается.